Диво - Страница 184

184

— Это ты его убил. — Теперь у Ярослава не было сомнений. — Убил брата моего, чтобы связать меня навеки и опорочить…

— А ежели и так? — процедил злорадно Коснятин. — Слову княжьему верить невозможно. Следует обо всем подумать, все предусмотреть…

— Поверишь моему слову, — думая над чем-то, казалось, совсем другим, медленно промолвил Ярослав. — Еще поверишь.

— Угрожаешь? Покличешь свою гридь, велишь меня связать? — Коснятин выпрямился, стал самим собой, бледность исчезала с его лица и шеи.

— Поверишь, — повторил Ярослав и отвернулся от Коснятина. — Пошел вон! Не желаю видеть тебя здесь!

Коснятин не стал пререкаться. И так наговорил больше, чем нужно. Не сдержался. Но знал: раз князь не вызвал стражу, нужно поскорее уходить отсюда. За княжьим двором опасности не будет. Там Великий Новгород! Там все в его, Коснятина, руках. Еще видно будет! Еще увидим!

Пятясь к двери, неслышно выскользнул из горницы, быстро проскочил через просторные сени, торопливо спускался по ступенькам вниз, ступая на носки, чтобы меньше было шума в ночном тереме.

А Ярослав не спеша хлопнул в ладоши, из внутренних покоев показалась голова Ситника.

— Надобно, чтобы посадник не вышел за ворота, — спокойно молвил князь.

— Ага, так!.. — обрадованно сказал Ситник, потирая руки.

— Почто ж стоишь? Делай, что велят.

— А уже, — весело глянул на него боярин.

— Как это? Кто дозволил?

— Догадался сам.

— Подслушивал?

— Само послышалось.

— Так все знаешь?

Ситник смотрел на князя ясными, собачьими глазами.

— Тогда запомни: трое людей на всей земле знают — я, ты я Коснятин. Коснятина уже не выпустим. Ежели узнает хоть один человек — головы тебе не сносить. Понял?

Ситник смотрел не мигая.

— Куда поденем посадника? — спросил князь.

— А в поруб, — весело промолвил Ситник, — я это знаю вельми хорошо. Был у меня поруб еще в медоварском доме.

— В Новгороде в порубе его не удержишь. Знают все, снюхался со всеми богатыми людьми, его имения вокруг…

— Заберем в Киев.

— Зачем же враг под боком?

— Так в порубе же…

— Не хочу и такого… Надобно спровадить его в землю Ростовскую. Есть там у меня верные люди. А к порубу приставить из мери или чуди, чтобы никто не понял речи узника, чтобы слова его летели по ветру…

— Мудро придумал, княже…

— А отправь его еще сегодня ночью. — Ярослав не смотрел больше на Ситника, говорил размеренно, словно бы вычитывал из книги. — Забить его в колодку, дать надежную и верную стражу, запретить, возбранить молвить хотя бы слово, а ежели — сверх ожиданий — колодник станет изрекать непристойные слова, тогда положить ему в рот кляп и вынимать лишь тогда, когда харч будут давать. Кормить же — хлебом слезным да водою.

— Ага, так! — кивал Ситник, безмерно обрадованный первым державным поручением от князя.

— Иди! — велел Ярослав.

Ситник исчез. В низкой горнице долго еще разило его потом. Казалось, будто целая лужа этого смрада осталась там, где только что стоял боярин; Ярослав даже невольно двинулся, слегка прихрамывая, к тому месту, дабы убедиться, что это не так. Легко Ирине заявлять про свою брезгливость к Ситнику, а как быть ему? Каждый правитель вынужден терпеть холуев. Знаешь, что это подлый человек. Знаешь, что подхалим, любит не тебя — он любит лишь себя, лишь свою шкуру. Знаешь и… ничего не можешь поделать. Ибо нет у тебя по-настоящему близких людей, пугает тебя одиночество и пустота, создаваемая вокруг тебя властью, проклятый круг одиночества окружает правителя, никто не отважится вступить в этот круг, лишь лакей вползает туда на брюхе. Скользкие животы у холуев, орошены холодным потом вечного страха и жиром подлости.

Был еще пресвитер Илларион. Человек верный, почтительный, мудрый, но слишком уж далекий от дел земных, пытался просветить Священным писанием, а ведь не все в жизни укладывалось в писание — Ярослав теперь видел это очень отчетливо. Знал и другое: склонялся к нему сердцем Илларион не за его собственные заслуги и высокие качества, а за то, что опомнился после смерти отца и каждый день выражает почтение князю Владимиру, которого Илларион любил безмерно, потому что покойный князь поднял Иллариона из нижайших низов, снарядил на собственные средства в ромейские земли, обучил всему, поставил в своей дворовой церкви на Берестах — разве же этого мало, чтобы весь век молить бога за князя Владимира?

Так Ярослав и разделял свои заботы и досуг между делами духа вместе с Илларионом и тайными делами державными, в которые посвящал лишь Ситника. И Ситник оказывал князю неоценимые услуги.

Маленький князь Владимир заболел, Ирина побоялась отправляться с ним в дорогу, в далекий Киев, а поскольку Ярослав торопился туда на освящение вышгородского храма, поставленного в память невинно убиенным Борису и Глебу, то решено было, что княгиня останется в Новгороде на более длительное время, до тех пор, пока князь приедет за нею вновь. В Новгороде Ситник не говорил ничего, а в Киеве, в одну из ночных своих встреч с князем, сказал:

— Выведал я кое-что про Шуйцу-игуменью.

— Кто просил? — Ярослав не дозволял Ситнику вмешиваться в дела княжьи, семейные и личные, боярин знал это и придерживался запрета, но теперь почему-то вот нарушил. — Что ты там вынюхал?

— Дочь имеет.

— Что?

— Дочь имеет. — Ситник, видно, боялся говорить дальше, но Ярослав и не хотел от него больше ничего слышать.

— Иди с богом, — сказал неласково.

Ситник выскользнул из горницы, а князь горько улыбнулся: и эта таится от него. Встала между ними держава — и уже нет ни тех ночей, какие были в дождливом лесу, ни темного кипения крови, ни сверкания ее душистого тела. Дочь… Чья? Где? Наверняка же его дочь. Первая. Еще до Владимира. Но почему же промолчала? Ни тогда, ни в этот раз, когда не побоялся и Ирины в Новгороде, ездил в Задалье якобы осмотреть околицы, а сам тем временем помчался в женский монастырь, к игуменье Марии-Шуйце, и казалось им тогда, что все оживает вновь, все возвращается, они становятся моложе и чище в своей близости, так, будто ничего и не случилось за это время. И, однако ж, промолчала. Ничего не сказала. Даже намека не было. А он торопился, у него не было времени на расспросы, у него нет теперь времени ни на что. Не волен был ни в своем времени, ни в деяниях. Да и кто волен? Даже бог — всеблагий и всемогущий — может быть одним лишь богом, и никем другим, следовательно, и он ограничен в своих действиях, — так что уж тогда говорить про князя?

184