Диво - Страница 40

— Разве все — в эсэсовских мундирах?

— Не играет роли. Но, если хотите, в народе всегда есть элита. В своем народе вы также принадлежали к ней.

— Если принадлежал раньше, то и сейчас принадлежу. Почему же вы употребляете форму прошедшего времени?

Адальберт Шнурре засмеялся:

— Ввиду вашего исчезновения. Ведь вы растворились в анонимности, которая равняется небытию. Профессора Гордея Отавы нет ни по ту сторону, ни по эту сторону фронта. Там его считают предателем и дезертиром, здесь считают без вести пропавшим.

— Откуда вы знаете, кем меня считают по ту сторону фронта?

— Законы вероятности. Теоретически это легко определить, а практически так оно и есть.

— По-моему, вы считали себя теоретиком в других областях. Ваша специальность — древнехристианская живопись.

— А также деревянная скульптура. — Адальберт Шнурре благодушно хмыкнул. — Мы оба с вами считались хорошими знатоками в этой области. И первый мой долг был — спасти вас для науки. И я это сделал.

— Я должен благодарить?

— Я понимаю ваше состояние. На вашем месте я тоже… Это в самом деле ужасно… Там… Хотя оттуда открывается чудеснейший вид на Киев, но… я понимаю… Законы военного времени — они не для науки и не для людей науки. Но, благодарение богу, я сумел все-таки вытащить вас оттуда… Я нарочно говорил глупости, надеясь на вашу принципиальность. И расчет оказался точным: вы не выдержали.

Профессор Отава молчал.

— Конечно, все было бы намного проще, — смачно пожевывая губами, продолжал Шнурре, — вам нужно было лишь прийти к коменданту и назвать свое имя. Никто не упрекнул бы вас в сотрудничестве с оккупантами. Ни малейшей военной тайны вы нам выдать не можете, ибо не можете ее знать. Ваши знания никакой пользы доблестной армии фюрера принести не могут. Ваши интересы слишком отдалены от современности, чтобы вам нужно было бояться нас. Вы могли просто оставаться в своем кабинете и спокойно писать очередную страницу своих наблюдений над фресками Софии Киевской.

— Вы даже знаете, что я писал в последнее время?

— Догадываюсь.

— Не могу отплатить вам взаимностью. Никак не мог бы догадаться, что вы не только профессор, но и…

— Штурмбанфюрер СС? Это временно, абсолютно временно. Лишь до тех пор, пока мы установим в Европе новый порядок. А еще точнее: форма моя вполне условна для меня, ибо я не перестаю заниматься своей научной работой. Униформа в данном случае просто способствует моим занятиям. Да, да, именно способствует.

— Куда вы меня везете? — прервал его излияния профессор Отава, охватываемый все большим и большим беспокойством, потому что машина, медленно проехав бесконечную вереницу улиц от Мельникова и до Большой Житомирской, свернула на площадь Богдана Хмельницкого, с одной стороны которой молчаливо стояла София, а с другой еще и до сих пор дымились руины зданий, быстро промчала их на Владимирскую, пронесла мимо Золотых ворот, мимо оперы, военные регулировщики на перекрестках без задержки пропускали пепельно-серый «мерседес», он набирал все большую и большую скорость, вот уже с правой стороны показались красные колонны университета, а в мокром, подернутом пеленой дождя парке — печальная фигура Кобзаря в окружении багровых листьев; дальше профессору Отаве не нужно было и смотреть — в самую темную ночь, с закрытыми и даже завязанными глазами, в лихорадке или в предсмертной агонии он указал бы на свой дом, на дом, в котором родился, откуда малышом ходил играть в садик, ставший впоследствии Шевченковским парком, откуда пошел в школу и в университет, и на первые свидания, и на первые гулянки, и на самое большое счастье и тяжелейшие несчастья выходил он из этого дома, из квартиры на третьем этаже, большой профессорской квартиры с многими комнатами, которые все сплошь были загромождены книгами, уникальными древними изданиями, раритетами, летописями, ценными рукописями, пергаментами, берестяными грамотами и еще бог весть чем. Этот дом сооружал какой-то киевский инженер, который пытался соревноваться с известным киевским архитектором Городецким, настроившим по всему городу множество странных зданий, стилизуя то под готику, то под барокко, то под мавританский стиль, а то и под модерн. А этот инженер, будучи неспособным придать зданию какие-либо оригинальные черты с наружной стороны, решил бить на эффект внутренний — выдумал невероятный, похожий на соборную наву вестибюль, украсил его мрамором и мозаикой, положил на лестницу разноцветный мрамор, а в гигантских розетах, которые должны были служить окнами, поставил яркие витражи на темы украинской истории. Этим и ограничилась фантазия инженера. Квартиры в этом доме не отличались ничем, кроме ординарной безвкусицы, были велики, неуклюжи, комнаты тянулись длинными колбасами, переходили одна в другую без видимой нужды, а тем более гармонии, в длинных узких коридорах невозможно было разминуться двум людям, окна были высокие, но узкие, не просвечивали больших комнат, там всегда царил полумрак, в таких помещениях, правда, хорошо было сидеть и думать, они удобны были для схимников и ученых, но отнюдь не подходили для людей простых, не совпадали с их вкусами, темпераментами и симпатиями.

Быть может, именно из-за этой квартиры и в семейной жизни профессора Отавы не так сложилось, как следует… Но бог с ним, со всем этим. Не об этом думал сейчас Гордей Отава, тревожно наблюдая, как чужая машина с чужим человеком, который упорно называет себя коллегой, неудержимо приближается к такому знакомому, такому единственному на всем свете, такому желанному и одновременно почему-то отпугивающему теперь дому.