Диво - Страница 66

Профессор немного постоял средь комнаты, надеясь, что к нему придут, но никого не было, зато появилось неотвязное ощущение, что за ним следят; оно было таким навязчивым, что он даже стал оглядываться вокруг, но нигде не увидел ничего похожего на устройство для слежки, на него могли смотреть разве что сквозь щель в дверях, но это было несерьезным для такого мрачного учреждения.

Садиться на стул не хотелось, потому что если его начнут допрашивать (о чем? о чем?), то уж непременно посадят на стул в заставят сидеть долго-долго, прикажут думать, взвешивать. Не трудно себе представить ход такой процедуры.

Отава прошелся по комнате, встал у окна. Надеялся, что увидит Киев, быть может, Крещатик, а возможно, и Софию, с высоты Киев еще прекраснее, хотя, конечно, не со всякой высоты, как он в этом уже убедился, сидя на сырецком холме. Однако не Киев увидел профессор Отава. Окно выходило в узкий двор, запертый с противоположной стороны зданием, похожим то ли на пакгауз, то ли на пожарное депо, такое оно было высокое и безликое, но, в отличие от хозяйственных помещений, здание это, как и основной корпус, делилось на этажи, только этажи были какие-то приземистые, так что трем или четырем этажам основного корпуса соответствовало примерно пять или шесть этажей того строения, и этажи в нем, как и в основном здании, обозначались окнами, один ряд таких окон проходил почти на уровне глаз профессора Отавы, он хорошо видел их со своей позиция и мог убедиться, что это, собственно, и не окна в обычном смысле этого слова, а просто отверстия, как в собачьей будке, с той лишь разницей, что собак никто еще не догадался прятать за стальными решетками, а тут все окошки были защищены так надежно, будто за ними хранились все золотые запасы мира.

— Пан профессор Отава? — послышалось за спиной. Отава повернулся. Позади него стоял высокий, худощавый зондерфюрер с полоской орденских планок над карманом форменного френча, устало щурился против света, изо всех сил изображая вежливость и интеллигентность.

— Да, — сказал профессор. — Я — Отава.

— Простите, что заставил вас ждать. — Зондерфюрер говорил — о диво! на украинском языке, хотя с непривычным металлическим оттенком, но все равно по-украински, — видимо, он был из людей, подготавливаемых Альфредом Розенбергом для освоения новых территорий, а возможно, профессор имел дело с полиглотом, владевшим всеми европейскими языками. Какое это имело значение?

— Прошу садиться, — пригласил зондерфюрер и не сел, пока не сел профессор, видимо, когда-то его обучали хорошему тону, а возможно, опять-таки специально все приготовил для встречи с советским профессором, хорошо зная, что с немецкой бесцеремонностью Отава уже вдоволь познакомился в лагере, так пусть убедится еще и в немецкой цивилизованности.

— Курить? — спросил зондерфюрер, не придерживаясь больше правильного словоупотребления и переходя даже в чужом для него языке на обычный солдатский жаргон с безличными формами.

— Благодарю, не употребляю, — еле заметно улыбаясь, ответил Отава.

— У вас хорошее настроение? — полюбопытствовал зондерфюрер.

— Было бы лучшим, если бы мы с вами не встречались, — пошел напролом Отава.

— Прошу помнить, — сухо сказал гестаповец, — тут не шутят.

— Знаю.

— Тут отвечать на вопросы.

— Или не отвечать, — уточнил Отава.

— Нет, — облизывая губы, наклонил голову гестаповец, — отвечать.

Он смотрел на Отаву исподлобья, смотрел долго, между ними произошел поединок взглядов: Отава выдержал эту молчаливую борьбу, но гестаповец не разочаровался и даже, как видно, не рассердился, упруго поднялся с места, прошелся по комнате, затем приблизился к столу, отпер ящик, посмотрел на какие-то бумаги, достал из другого ящика несколько чистых больших бланков с изображением хищного фашистского орла вверху, сказал, садясь:

— Вы будете рассказывать.

— Что именно? — не понял Отава.

— Все.

— Но что именно?

— Вы — профессор Отава. Так?

— Раз вам это известно, то в самом деле так. Я Отава. Был профессор. Теперь просто…

— Мы еще будем говорить об этом. Большевик?

— Как все, — сказал Отава. — Как весь мой народ.

— Я спрашиваю — вы член партии большевиков?

— Сейчас это не играет роли.

— Я спрашиваю.

— К сожалению, не был членом партии, но теперь жалею. Очень сожалею.

— Моральные критерии нас не интересуют. Дальше: с какой целью вы остались в Киеве?

— То есть?

— Зачем вы остались в Киеве? Варум, то есть почему?

— Но ведь… странно… Это — мой город… Здесь мой отец, дед, все…

— Моральные категории нас не интересуют. С какой целью вы остались?

— Что касается меня, то тут были разные причины, но… Весь народ остался на своей земле. Вы что — будете допрашивать весь наш народ?

— С какой целью? — не слушая его, торочил свое зондерфюрер, что-то быстро царапая простым карандашом на бумаге.

— Спасал исторические сооружения Киева, — сказал утомленно Отава, соборы, Лавру… Это, конечно, бессмыслица, один человек здесь ничего не мог поделать, но мне помогали… Многие люди помогали, хотя, конечно, у людей — другие заботы… Но не будем об этом…

— А какая цель? — Гестаповец долбил в одно место, будто дятел.

— Все, больше мне сказать нечего.

— Кто остался с вами?

Отава решил, что речь идет о Борисе. Конечно, они знают о сыне точно так же, как уже всё знают о нем, но произносить имя сына в этом логове смерти он не мог.

— Один, — сказал он, — я всегда был одиноким… Кто хочет идти на риск открытий и новых теорий в науке, должен быть готовым к одиночеству…